эффектом, Эдик откинулся на спинку кресла. — Ваша внучка станет всесоюзной знаменитостью. Вы — отдаете себе в этом отчет? Такая яркая внешность, такие данные — это находка для кино… прошу вас, деточка, встаньте. — Мона Ли покорно встала. — Повернитесь! Чудненько! Ручки — вверх, и — так плавно — левую опустим… великолепно! Грация! Ах! Все будут просто в восторге… а какие партнеры по фильму! Вы слышали такие имена — Лариса Борисовна Марченко? Петр Петрович Смоленский? Аркадий Аркадьевич Финкель? Ольга Олеговна Гарбузова? А? Сердечко ёкнуло?
— А клоуны там будут? — прошептала Мона Ли, — я очень люблю, и еще, когда слоны. Вот.
— Будут! Слоны будут, верблюды, ослы, все — как положено. Восточный колорит. И, к тому же — он интимно перевесился через стол, подманив указательным пальцем Ингу Львовну, — немалые. НЕМАЛЫЕ! Деньги. Да-с! Очень и очень приличные деньги. И гостиница. И суточные. И сопровождающему лицу. Обогатитесь — сказочно. И на всех афишах — в главной роли — Нонна Коломийцева! А? Нет. Длинновато. В главной роли — Нонна Ли! Эффектно, — и Эдик, уставший от собственного красноречия, поковырял в зубах спичкой, — соглашайтесь, девушки. Да, и подписать бумаги необходимо. Мама у нас где? — Инга Львовна не успела приложить ладонь к губам. Эдик сморгнул, понял, что совершил грубейшую ошибку, глазки его забегали, но Мона Ли абсолютно спокойно сказала:
— Моя мама умерла. Теперь за меня отвечает папа. Павел Павлович Коломийцев.
Дверь приоткрылась. В гриме, с подведенными черным глазами стоял Женечка Шехман.
— Эдька?! Тебя ждать? Автобус стоит еще пять минут! — и, осклабившись в сторону Инги Львовны и Моны Ли, — добрый вечер, простите, если помешал?! Девушки здесь? такая нелепость…
— Телефончик оставьте, Инга Львовна? Созвонимся завтра же, как вам будет удобно? Если возможно, то переговоры я буду вести с отцом Монночки, правда, крошка? — и, постучав по наручным часам, Эдик сделал страшную мину, — ой, дела, сами понимаете! — и выставил Ингу Львовну и Мону Ли в коридор. — Гардеробчик — прямо-прямо, налево — направо! — он помахал ладонью и исчез.
— Мама! Мама! — Пал Палыч бегал по кабинету, отражаясь в граненых стеклах книжных шкафов, и тома «Римского права» краснели от возмущения, — ты! ты, человек, прошедший… проживший… живущий… мама! с твоим опытом — и такая наивность! Бог мой! Эдик! Кто он такой? Ты видела его документы? Паспорт? Удостоверение? Как так можно! Девочке — 8 лет. Каких мужчин интересуют ТАКИЕ девочки, мне, как судье, известно — более чем! И тебе известно! А ты… Разнюнилась! Доверилась! Надеюсь, ты не дала нашего адреса?
— Дала, Пашенька, — пролепетала она, — Паша! Что я наделала… ты думаешь, он хотел… наша девочка… Боже мой, Боже мой! Прости меня, Пашенька!
— Ну-ну, — Павел накинул на мамины плечи индийскую мохеровую шаль, — не переживай. Прости, и я вспылил. Знаешь, тут Моне показалось, что она видела этого корейца, папашу своего — все сходится, и поезд тот, и вагон-ресторан, я гоню от себя эту мысль — но он может придти за Моной.
— Паша, что ты! А документы? Паша? — Инга Львовна покраснела, — Пал Палыч тут же бросился за нитроглицерином, — мамочка, мамочка — все хорошо, и все прекрасно. Приляг, дружочек, мне нужно привести в порядок бумаги.
— Куда? Куда я мог деть это чертово письмо? — Пал Палыч методично выдвигал один за другим длинные, глубокие ящики письменного стола, сработанного с истинно немецкой тщательностью. Здесь были предусмотрены места для бюваров, отделения для карандашей, даже осталась жива почти новая, огромная готовальня, открывавшаяся нажатием потайной кнопочки. Все бумаги были разложены строго по нужным папкам, пронумерованы, документы подшиты, даты проставлены. А письма, адресованного Маше — не было. Пал Палыч видел перед собой, как сейчас — этот обычный конверт, с казенной маркой, расплывшимся штемпелем, адресом, написанным мелким, кривоватым почерком. Где это письмо? Пал Палыч принялся за коробки из-под обуви, наполненные старыми документами, дубликатами бумаг и прочим, хранимым так — «на всякий случай». Письма не было. Зато попалось на глаза «Свидетельство о рождении», и пал Палыч автоматически распахнул его, прочел в сотый раз знакомые строчки, написанные фиолетовыми чернилами, и хлопнул себя по лбу. Нонна Захаровна Ли! Волнуясь, Пал Палыч пролистал все бумаги об усыновлении Моны Ли — все было на месте, оставалось немедленно выправить новое Свидетельство, чтобы права Пал Палыча были признаны официально, и никакой Захарка не смог отобрать у него дочь, а маленькая полукореянка Мона Ли стала Нонной Павловной Коломийцевой.
Мона Ли, высадив в ряд свои игрушки, села напротив них на ковер и строго сказала:
— Я буду теперь актрисой в кино. Я с папой и бабушкой уеду в большой город. И там я буду настоящей принцессой. Царевной. Помните? Я вам читала сказки? Вот, про Аладдина. Я буду царевной Будур. Вот. И меня будут все любить и никто не будет обижать. И не будут дразнить Мона-Лимона! Никогда, потому, что я — красавица.
Куклы молча соглашались — неужели что-то можно возразить?
Пришла бабушка, Мона покорно пошла чистить зубы и заплетать косу на ночь. Она могла заплетать только кончик — а бабушка расчесывала ее чудесные волосы, и начинала плести — ниже затылка, чтобы спать было — удобно.
— А теперь зайди, скажи папе — спокойной ночи! — Инга Львовна поцеловала Мону в прохладную щечку.
Эдик Аграновский, хорошо поужинав в ресторане гостиницы, утирал платком лоснящиеся губы и кричал в трубку:
— Москва? Москва? Ну, и что? Разница во времени! Слушайте, девушка, мне срочно! Киностудия «Госфильм», шутите? Быстро, лапуля, быстро. Соединяй… ага… Дим Димыч? Все. Ага, нашел. Да, обалдеть. Просто наш размер и с перламутровыми пуговицами. Гарантирую. Какой ей гонорар, о чем ты? Какие деньги… гостинцу — да. Суточные. Пусть руки тебе целует, что ты взял его дочку снимать! Не говори… ага… так и будет в Сибири своей… фотки — да. Завтра. Обнимашки-целовашки. Вольдемару нашему, Псоу, доложь. И мне премию. Привет столице!
Глава 16
Остановить Эдика Аграновского? Бесполезное занятие. Ровно в 19.30 следующего дня он уже стоял на коврике у двери квартиры Коломийцевых. Пал Палыч впустил его, сухо предложил раздеться и пройти в комнату.
— Обувь можете не снимать, — добавил он очень кстати, — в носке Эдика большим пальцем правой ноги была пробита дыра. Эдик держал за спиной картонную коробку с бисквитным тортом, пластикового пупса с голубым бантом и бутылку Шампанского. — У нас не Новый год, — еще суше заметил Пал Палыч, — прошу вас, садитесь.
Мона Ли была отправлена с бабушкой в детскую — писать прописи. Карандашом.
— Итак? — Пал Палыч был в темно-сером костюме, при белой рубашке и ленинском, в горох, галстуке. Роговая оправа придавала ему несвойственную серьезность — так суров он
